…А есть ли, скажите мне, смысл рецензировать книгу, получившую несуразный тираж 3350, вышедшую в Киеве и даже в Москве, кажется, не продававшуюся? Рецензия — это либо реклама, либо антиреклама, либо «размышление и разбор»; рекламировать то, чего нельзя купить, не умнее телерекламы обуви «Ленвест», «антирекламировать» не за что, разбирать, да еще вынужденно кратко, тоже есть резон лишь в том случае, если читатель имеет возможность «посравнить да посмотреть».
Что остается — «размышление»? Пожалуй, да — и то в надежде, что необладатель книги Елены Стишовой «Близкое прошлое» держит в памяти если не все конкретности ее журнально-газетных статей, то хотя бы их слившийся воедино образ, характер, тип. На этом уровне мы и можем с читателем встретиться для согласия или спора.
Что за критик Стишова? И — критик ли вообще?
Последний вопрос надо, разумеется, изъяснить, что конспективно и сделаю; конспективно в буквальном смысле, так как недавно изложил свои сомнения в одном малотиражном издании, а сейчас, чтоб не повторяться, ограничусь скорописью.
Прав я или не прав, но с годами перестал различать нечто истинно содержательное в самом понятии «критик». «Прозаик»? Понимаю. «Поэт»?.. Нет, точнее сказать «стихотворец» — понимаю тем более. Звучит забавно, но Егор Исаев и Михаил Лермонтов, Петр Проскурин и Федор Достоевский — люди одной профессии; но есть ли что-то всерьез общее между Иннокентием Анненским с его «Книгами отражений» и… даже не с нашими бушиными-байгушевыми, а, скажем, с Антоновичем? То, что их общий материал — «вторая реальность»? А у исторического беллетриста не она ли самая, не-наблюденная и неосязаемая? По крайней мере не ее ли подобие?
Жанры чисто критические — да, существуют: обзор, та же рецензия, но они-то как раз отнюдь не помогают самовыражению пишущего, как поэма или роман; они его, напротив, стреноживают, ограничивают сугубым своим целевым прагматизмом — дать информацию или рекомендацию.
К чему я это говорю? К тому, что сама критическая профессия диктует не то что самоограничение (это куда ни шло, это даже прекрасно), но удовлетворенное сознание самодостаточности. Для критического самоуважения немногого надо; не всякий стихоплет, тиснув в многотиражке басню, скажет: «Я — поэт», но всякий начинающий рецензент отрекомендуется: «Я — критик».
Так вот, Елена Стишова с этой (подозреваю, что весьма спорной) точки зрения не критик. Хорошо, уточним: не только критик, не просто критик. Тем более что идея самодостаточности, или, как выражаются деликатнее, суверенности — не одной лишь ее профессии, но и кинематографа в целом,— ей, как я понимаю, претит. От чего и оценки могут быть — нет, не завышены, тут уж скорее я лично мог бы придраться к их излишней, на мой субъективный взгляд, снисходительности, но… как бы выразиться?.. Выразимся так: они нормальные. Человеческие. Общекультурные. Я не много читал столь же точных (стало быть, воздающих замечательному мастеру не превыше, но и не ниже его заслуг) слов о Никите Михалкове, как в «Близком прошлом» и в недавней статье, опоздавшей попасть в книгу («Искусство кино», 1989, № 7). Но: «Творчество Михалкова — это рефлексия культуры, ищущей новые пути способом самоотрицания, самоиронии, самопародирования. И кинематографисты теперь знают, как называется этот процесс в культуре: постмодернизм. У постмодернистов ирония — способ отношения к жизни, к ценностям прошлого, в частности. В этике постмодернизма боль не является ценностной категорией. Вот ключевой момент! Ибо тут обнаруживается: постмодернизм не совпадает с доминантным типом русской духовности, с ее жаждой истины и поиском ее».
Кто это пишет? Критик? Ну да… по профессиональной принадлежности, по анкете. Но истинный, чистый, «только» критик, держащийся в рамках профессиональных задач, не обязан задаваться таким вопросом сверх программы. Он оперирует тем, что есть, он вроде того писателя из «Золотого теленка», который размышлял, что пустыня — это бездарно, но она существует, и с этим надо считаться. Или (страшно сказать) вроде самого товарища Сталина, каковой однажды цыкнул на литнадсмотрщика, явившегося с жалобой на поднадзорных. «У меня для тебя других писателей нет. Пошел вон!»
Так что я понимаю того кинокритика, что объясняет нашим заносчиво-ущемленным кинематографистам: чтобы осуществить «мечту о прорыве на мировой рынок», необходимо учитывать «эстетику постмодернизма, в которой работает сейчас значительная часть крупнейших художников Запада», «знать многочисленные кинематографические мифы, образные системы… музыку, моду, предметы быта, цветовую гамму…». Он совершенно прав, и дай Бог нашему теляти задрать заграничного волка, но я полный союзник Стишовой в том отношении, что ей всего этого мало. Ей, понимаете ли, подавай «доминантный тип русской духовности». И, ценя вместе с ней своеволие художника, жалею, что тот же Никита Михалков после долголетних рассуждений о постановке «Грибоедова» как об исполнении национального долга пускает «все на продажу» и ставит «Очи черные»; да, жалею, хотя, зная михалковского соавтора по работе над Грибоедовым, ни в какую не поступающегося принципами Юрия Лощица, не имел оснований ждать, что получу как зритель духовно близкое зрелище…
В том, что я не совсем не прав в своем пристрастном, союзническом ощущении «доминанты» Стишовой («ей это мало»), меня убеждают подтверждения от противного, от враждебного, например, инвектива критика Л. Донец («ИК», 1990, № 1). Она, то бишь инвектива, в самой своей озлобленной агрессивности показательна, потому что зовет к полной удовлетворенности тем, что Михалков сделал… А что, разве не так? Не сделал? Успокоимся: сделал, сделал, да в конце концов есть и такой — вполне законный, только уж больно распространившийся — жанр, как парадный портрет. Но особенность и сила Стишовой, полагаю, вот в чем. Она, филолог, сумела стать профессионалом кинематографической критики — теперь уж сужу от противного я сам, ее однокурсник, используя как контраст самого себя. Читаю, допустим, разбор «Пяти вечеров» и с удовольствием вижу: я, также писавший об этом фильме и также его хваливший, так разобрать не смог. Не умею, не знаю, «не проходил» этого. Однако, войдя внутрь заповедной для меня зоны, Стишова сохранила — или выработала? — способность быть одновременно и вне ее, над, хотеть чего-то сверх… Что, мне кажется, драгоценно. И без чего профессиональное самоуважение с неизбежными ссылками на «гамбургский счет» выглядит напыщенно-жалко.
Кстати, о пресловутом «счете». Не есть ли он — сам по себе — ужимка профессионального снобизма? Ведь стоит лишь вспомнить, что придумавший его Шкловский тут же, не отходя от счетов, словно костяшки, отщелкнул в сторону Бабеля и Булгакова: первый — «легковес», второй — вообще «у ковра». И если возможны такие потери… В общем, не обольщаясь на свой хоть бы и гамбургский счет, дождемся суда истории.
Что за счет у Елены Стишовой? А она как раз не торопится считать и подсчитывать. Не стремится к четкости оценок, так что иной раз досадуешь и торопишь ее: ну, говори прямо, понравилось? Не понравилось? Готов даже выразить свое читательское неудовольствие этим, но, вероятно, буду не прав: ее мысль не спешит к завершенности, самое себя придирчиво проверяя на истинность. Высказанное несколько лет назад суждение, сегодня оказавшееся или показавшееся легковесным, не вычеркивается рукой-владыкой; Стишова не хочет крепчать задним умом,— наоборот, былая неправота будет строго отмечена в книге сноской: если б, допустим, «Проверка на дорогах» «вышла в свой срок… иными словами, если бы культура развивалась естественным путем, я, возможно, искала бы иные формулировки».
Но чтоб «культура развивалась естественным путем», надо, избавившись (или думая, что избавились) от цензуры, не впадать в грех эйфории, в цеховое самодовольство, поднимая друг за друга заздравные тосты (ибо «художник нуждается в поддержке»). «Тостуемый пьет до дна» — эта прелестная фраза из «Осеннего марафона» оборачивается коварством: тот, кого «тостуют», пьянеет, теряет ориентиры, и пусть уж он лучше злится на тех, для кого сделанного им «мало»,— они, а не «тостующие» необходимы его искусству…
Станислав Рассадин
